Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]
— То, что произошло с ней, касается и тебя, — сказал Марк, все больше раздражаясь.
— А что она сама тебе рассказала?
— Ничего.
— Тогда откуда тебе известно, что ее избили?
— Я видел ее спину.
Юлия снова улыбнулась своей ехидной усмешкой.
— Она что же, заменила тебе Витию?
Марк отпустил Юлию. Взглянув на нее снова, он вдруг почувствовал необъяснимое отвращение, видя, какой стала его сестра. Какое–то время они смотрели друг другу в глаза; взгляд Юлии был твердым и упрямым, но потом ее лицо расплылось в какой–то боязливой улыбке, и Марк снова увидел свою любимую маленькую сестренку.
— Прости, я не хотела тебя обидеть. Я же знаю, что Хадасса не такая, как Вития, — сказала Юлия, приложив руки к вискам. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. — Мне пришлось отправить ее обратно, Марк. Если бы она осталась здесь, Кай убил бы ее. А она мне так дорога, что я это и объяснить не могу. Не знаю, почему…
Марк, кажется, догадывался, почему. Вероятно, Хадасса оказывала на других людей такое же влияние, как и на него. Одно ее присутствие становилось для всех вокруг чем–то важным.
— Что произошло? — спросил он уже гораздо мягче.
Юлия вздохнула.
— Каю, как и тебе, не понравилось, каким образом я решила проблему с его долгами. Он потерял рассудок. Хадасса вмешалась и пострадала от того наказания, которое Кай приготовил для меня.
Марку показалось, что внутри у него все горит, — так у него все закипело от злости.
— А тебя он хоть раз ударил?
— Разве я похожа на побитую? — Когда он повернулся, чтобы уходить, Юлия положила ему руку на плечо. — Только не замышляй никакой мести, Марк. Поклянись мне, что не будешь делать ничего такого. Вообще, не вмешивайся в эту ситуацию. Поверь мне, ты сделаешь только хуже. — Опустив руку и подбоченясь, Юлия добавила: — К тому же, все неприятности уже позади. Когда Кай болен, он не представляет для меня никакой опасности.
— Не думай, что я буду о нем плакать.
Юлия посмотрела на брата взглядом, выражения которого ему было не постичь, — тут были удовлетворение, боль, неопределенность, смирение, — казалось, все это умещалось в глубине ее глаз. Она снова отвернулась.
— Как бы мне хотелось все тебе рассказать, — она пошла по дорожке. Остановились, она наклонилась и сорвала цветок.
— Ты по–прежнему любишь его?
— Я ничего не могу с собой поделать, — сказала Юлия и взглянула на Марка, печально улыбнувшись. — Наверное, я — как Аррия. Она никогда не перестанет тебя любить, ты же знаешь.
Марк сардонически улыбнулся.
— Она так и говорит?
Юлия оторвала с цветка белый лепесток и пустила его парить в воздухе.
— А тебе никогда не приходило в голову, что ее распущенность от одиночества? Или от отчаяния?
О ком она говорила — об Аррии или о самой себе? Она отрывала лепестки до тех пор, пока от цветка ничего не осталось.
— У меня были такие надежды, Марк. Жизнь так несправедлива.
— Жизнь такова, какой ты сама ее делаешь.
Юлия взглянула на брата с едва заметной улыбкой.
— Наверное, ты прав. До сегодняшнего момента я позволяла другим управлять моей жизнью. Отцу, Клавдию, Каю. Но больше никому не позволю. Я буду делать все, чтобы быть счастливой, — она посмотрела на цветочную пыльцу, оставшуюся на ее ладонях, и стряхнула ее на землю. — Мне надо проведать Кая. — Она обеими руками пожала руку Марка и направилась в дом. — Может быть, если я дам ему немного вина, ему станет лучше.
24
С майскими праздниками в Рим пришло всеобщее веселье. Жрецы, которых называли понтификами, или строителями мостов, бросали в Тибр связки тростника, сделанные в виде фигур людей, связанных по рукам и ногам. Весенние праздники, проходившие один за другим, постепенно перерастали в оргии. Во время Луперсалии молодые люди из аристократических семей бегали обнаженными взад–вперед по Виа Сакра, стегая прохожих специальными полосками из козьей кожи, — таков был ритуал, символизирующий плодородие. Либералия, или прославление Либера, бога виноделия, проводилась вместе с праздником Диониса, или Вакха, как он был больше известен в Риме; кульминацией было всеобщее потребление вина. Красивый и женоподобный молодой человек, который выступал в роли Вакха, ехал вместе с развратником Силеном в колеснице, запряженной леопардами, а юноши, достигшие шестнадцатилетнего возраста, теперь могли носить одежду, которая называлась тога вирилис, и признавались мужчинами, свободными от власти родителей.
Проводились в эти дни и зрелища. Луди Мегаленсес, которые проходили в честь Цивилы, фригийской богини природы и супруги Аттиса, бога плодородия, плавно переходили в Луди Цералес, открывавшиеся в честь Цереры, богини земледелия. Во время Луди Флоралес Атрет убил своего сотого противника, и, как всегда, аморате выкрикивали его имя и забрасывали его цветами.
Бато налил вина в серебряный кубок. Атрет большую часть времени пребывал в подавленном настроении, и только шум арены заставлял его пульс биться чаще. Но потом горячая кровь вновь становилась холодной, как лед. В тишине лудуса сознание Атрета избавлялось от жажды крови, он становился мрачным и злым. В отличие от Келера, который упивался своим именем и положением, Атрет становился все более раздражительным. Есть люди, которых рабство тяготит в любом случае, в какой бы золотой клетке они ни сидели. К таким относился и Атрет.
— Серт приехал в Рим, чтобы посмотреть на твое сражение, — сказал Бато, передавая кубок Атрету.
Атрет откинулся назад, пытаясь расслабиться, но напряжение не проходило. Казалось, оно пропитывало все помещение.
— Кто это такой, что я должен о нем знать? — сухо спросил Атрет, попивая вино и сверкая горящими глазами. Фаланги его пальцев побелели.
— Очень богатый и могущественный ефесянин, который работает с гладиаторами. Он приехал специально, чтобы посмотреть на тебя, а терпение императора, кажется, подходит к концу. Если ты выживешь после зрелищ в течение этой недели, он может продать тебя Серту и с наслаждением смотреть, как ты отплываешь развлекать турок.
— А что, рабство в Ефесе лучше, чем в Риме? — саркастически спросил Атрет.
Бато налил себе вина. Он уважал Атрета. Несмотря на то, что теперь Атрет не выглядел таким неотесанным и приобрел лоск профессионального римского гладиатора, в нем по–прежнему билось сердце варвара.
— А это зависит от того, чего ты хочешь, — сказал Бато, — славы или свободы. — Он заметил, что Атрет стал слушать его очень внимательно. — В прошлом году, во время Луди Плебеи, Серт проводил схватки на выживание. Начали с двенадцати пар, а закончилось все схваткой трех гладиаторов друг против друга. — Бато попивал вино, а Атрет не отрывал от него глаз. — И тот единственный, кто выжил, получил свободу.
Атрет наклонился вперед.
— Все зависит от того, как ты поведешь себя на ближайших зрелищах. Веспасиан поручил проводить их Домициану.
Атрет понимал, чем ему грозит такая весть.
— И сколько человек выйдет против меня?
— Один. Пленник.
Удивившись, Атрет нахмурился.
— Пленник? Зачем мне такие поддавки? Я, наверное, и не успею показать никакой зрелищной схватки, и этому Серту будет не интересно?
Бато покачал головой.
— Ты недооцениваешь своего противника, — мрачно сказал он, зная гораздо больше, чем мог сейчас сказать Атрету. Домициан был ловким. И жестоким.
За все то время, что Атрет провел в Риме, он так и не понял остроты и изворотливости римского менталитета.
— Далеко не всегда тренировки, телесная сила и даже оружие дают человеку преимущество. Иногда победу человеку приносит то, как он думает. У каждого есть своя ахиллесова пята, Атрет.
— И какая же у меня?
Бато посмотрел на него поверх своего кубка, но не ответил. Он не мог ответить, не рискуя при этом своей жизнью. Если он подготовит Атрета к схватке в полной мере, Домициан обязательно узнает об этом.
Такая ситуация заставила Атрета начать серьезно думать о том, в чем его уязвимость.
— Ты помнишь того молодого римского аристократа, которого ты едва не искромсал в первые недели пребывания здесь? — сказал наконец Бато. Хотя, даже произнося эти слова, он рисковал. — Так вот, он не забыл того унижения, как не потерял и благосклонности со стороны Домициана. Вот они вдвоем и придумали весьма забавный способ уничтожить тебя.
— Забавный?
Хотя дружбы между гладиатором и ланистой возникнуть не могло, между ними установилось что–то вроде взаимного уважения. Атрет понимал, что Бато рассказал ему о предстоящих зрелищах все, что мог, и пытался теперь понять то, что тот не сказал.
— Не забывай, что самым большим достижением Домициана была его победоносная война с германцами, — сказал Бато.
![Франсин Риверс - Царевич[The Prince]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
![Франсин Риверс - Царевич[The Prince]](/uploads/posts/books/270221/270221.jpg)